Улицы моей жизни

Евпатория... Нет, наверное, города краше на земле. Она прекрасна и неповторима, как прекрасна и неповторима ее многовековая история.

Волны смыли в море следы, что оставили на ее прибрежном песке многочисленные рабы, привезенные из дальних стран и проданные на невольничьих рынках. Не единожды город пленили и топтали его красу злыдни. Были дни, когда Евпаторию предательски сдавали, но и яростно защищали те, кто когда-то хаживал ее кривыми и узкими улочками. Все это было, было... Но никогда не было сказано о ней той правды, которую знает лишь она да ее прошлое. И она не может простить за это. Молчалива и приветлива, не помнит зла, что чинили на ее глазах правые и неправые. Да и они сами, ушедшие в былые века, не могут сегодня просить у нее покаяния. Когда бреду извилистыми старыми улочками, я снова и снова силюсь понять: могла ли быть у города детства иная судьба? Для этого, и люди, ее творившие, должны быть иными... Да что там люди — Боги, уготовившие радость и горесть, должны быть другими. И пусть не сетует она на нас, живущих, что мы в чем-то повторяем своих предшественников. Ведь и ныне, как прежде, приносят из родильного дома в ее дома и квартиры отчаянно орущих вполне земных малышей. И станет Евпатория для них самым любимым и дорогим городом. И не уйти ни ей, ни им, ни мне от той судьбы, что однажды была уготована.

...Не могу предположить, что день 9 июля 1959 года сколько-нибудь потряс рыбацкую слободу, что притулилась к Евпатории на ее северо-востоке. И только в тесном дворике, протиснувшемся между домами под номерами 8 и 12 по улице Софьи Перовской, сверхмногочисленное семейство, собранное под единую крышу, ликовало. Заходили и соседи, чтобы поднять чарку за первенца. За меня то бишь.

Воспитание в строгости и на лучших примерах порядочности было в нашей семье делом обычным. Мы никогда не знали слова «украсть», хотя жили куда беднее других. Для нас более чем странным казалось незаслуженно обидеть или оскорбить кого-либо.

Вспоминая свое столь недалекое детство, не могу без чувства благоговения говорить о своем отце — Михаиле Григорьевиче. Его молодость была истерзана войной и, вероятнее всего, это не дало ему сколь-нибудь долго пожить на свете. Он очень торопился, очень хотел успеть сделать многое. У него, казалось, хватало энергии на все и на всех, он любил работать. Стало тесновато родне под крышей небольшого дома — раздвинулись стены, выросли пристройки. Появились у моих сверстников игрушки, а мне купить — не за что. Но не было отчаянья в его глазах. Вскоре и у меня была радость полученного подарка. И сделан он был не неведомым человеком невесть на какой фабрике, а горячими руками моего отца. Сколько лет прошло, а перед глазами те нехитрые его поделки, выполненные с любовью и потому, наверное, они так памятны.

А еще нравилось отцу заставать меня за чтением. Не знаю, кого он во мне видел, представляя взрослым, но был убежден: с книгами я не должен расставаться. Так появилась в нашей домашней библиотеке первая книга, привезенная отцом в подарок из Рязани. Потом были и другие. Случалось, что почти всю свою университетскую стипендию оставлял я в книжном магазине. Но более ценного приобретения у меня, наверное, никогда не будет. Потому что получить подарок от отца мне больше никогда не удастся.

Прочитанный мною еще во втором классе учебник истории для седьмого класса разжег во мне страсть к этой науке. Жажда познания прошлого была временами превыше самых больших мальчишеских желаний. Я мог сутки напролет читать о Минине и Пожарском, готов был идти на эшафот с Емельяном Пугачевым, терпеть сибирскую стужу со ссыльными декабристами... Книги дарили мне не только знания — помогали другими глазами увидеть мир, в котором мы живем, полюбить в нем что-то или возненавидеть. С вторжением в мою жизнь увлечения нумизматикой познание истории становилось все больше целенаправленным и, можно сказать, являлось теперь жизненной необходимостью. Многочисленные вопросы, возникавшие до той поры и ответы на которые я тщетно пытался найти в учебниках, исчезали сами по себе. Но сопоставляя дату и события, я нередко ловил себя на том, что историки временами тоже чего-то не договаривают, а то и вовсе скрывают что-то. Но кто мог тогда сказать, что есть правда истории, а есть нечто в виде истории.

Ее нам преподносили в многотомниках под редакцией высоких партийных деятелей, титулованных академическими званиями. И целое поколение родилось и успело сойти в небытие за те годы, так и не узнав правду о правде.

А сколько личностей не стали Личностью?! То по причине неподходящих данных в пятой графе, то родственные связи не блистательны... Да мало ли каких причин и поводов подыскивали властелины мира сего, чтобы унизить, оскорбить, истоптать, дабы не дать подняться простому человеку над теми, кто был могуч связями и гордился толстым карманом.

Помню, прослышав о моих успехах на уроках истории, одна учительница брезгливо поморщилась: «А у меня он больше «тройки» никогда не получит. Вы же знаете, из какой он семьи...» Может этот случай кому-то покажется незначительным. Но ведь редко кто из моих сверстников, не имея сколь значимого приближения к особам, управлявшим или им подававшим, оказывались в столь щекотливом положении. Что же касается моей семьи, то она и впрямь простая. Корней мы крестьянских. Фамилию прадед получил казацкую, а что касается дальнейшего устройства на земле, — тоже не божьи помазанники. Пахали землю и растили хлеб, ловили рыбу...

Отец проработал практически всю свою жизнь на железной дороге. У мамы тоже одна запись в трудовой книжке о приеме на работу в автопредприятие сменилась другой, что уволена в связи с уходом на пенсию.

Грустно вспоминать такие истории. Как с позиции нравственности понять, оценить все это? По прошествии многих лет они становятся все отчетливее и все так же больно, будто лезвие бритвы, проходит по живому.

И если сейчас кто-то мне скажет: в то время по заслугам воздавалась честь, я узнаю в этом человеке унизившего не одно поколение. Избирательность в оценке успехов, лицемерие, граничащие с подлостью, барская снисходительность — разве было все не у нас? И не с нами?

В. ЗАСКОКА

«Трибуна», №2 (февраль) 2002 г.